"Вам не часто встречается такого рода сексуальная раздвоенность, физическое самоосознание, но в мире танца она в порядке вещей. А именно оттуда Дэвид и появился. Прежде чем я вошла в его кружок, он два полных года выступал, путешествовал и жил вместе со скандально известной труппой андеграунд-пантомимы Линдсея Кемпа – радикально-либерально-мистически-мультисексуальной общиной. Позднее он описывал ее рок-журналисту Тимоти Уайту как “чудесную, удивительную. Это был великий икспириенс – жить с такойго рода испорченной Кокто-подобной театрльной группой во всех этих странных помещениях... декорированных и расписанных вручную самым тщательным и продуманным образом. Все это было исключительно во французском духе – Лефт-Бэнк-экзистенциализм, чтение Жене и слушание ритм-энд-блюза. Идеальная богема.”"
(...)
Я поняла это, опять же, из трансатлантического звонка. На сей раз звонил Дэвид, вернее, то существо, в которое Дэвид превратился – оскорбляющее друзей, попирающее чувства, охочее до денег – законченный Скоростной Вампир. Как и все кокаинисты и до него, и после, он научился путешествовать далеко и быстро, чтобы поддерживать свой ум непрерывно вертящимся в узком плотном кружке, даже оставаясь идеально неподвижным, чтобы обеспечить себе существование почти полностью избегающее дневного света, чтобы усвоить взгляд на мир с вершин беспредельной паранойи (в данном случае без особого напряжения) и чтобы постепенно высосать жизнь из всех близких.
Он звонил мне из Лос-Анджелеса – всего в какой-то половине мира от Оукли-стрит – но по тому, как он звучал, он с таким же успехом мог быть в какой-нибудь ужасной холодной черной дыре, где-то там, в безвременной бесконечности, далеко за пределами достижения простого земного человеческого тепла.
Он сказал, что очутился в лапах у дьявола, или почти очутился. Он находился в каком-то доме – он не знал, где точно, только, что это Эл-Эй – и трое человек, колдун и две ведьмы, удерживали его для каких-то ужасных сатанинских целей, которые он очень путано пытался объяснить. Он хочет выбраться отсюда, сказал он, но у него нет денег, и он не знает, где находится, и в любом случае ведьмы не выпустят его. Он звучал туманно и бессвязно и обезумел от страха – он прямо нагонял жуть.
(...)
Насколько можно было судить по рассказам Дэвида, это были не обычные черные делишки, а весьма утяжеленный вариант. Дело, сказал он, заключалось в том, что этим людям нужна была его сперма. Они хотели удержать его и заколдовать (я не шучу!), так чтобы он смог оплодотворить одну из ведьм в ритуальной церемонии на кануне дня Всех Святых и, таким образом, привести в мир сына Сатаны.
Ну-ну, подумала я. Прямо удивительно, на что пара граммов кокаина может вдохновить человека!
(...)
Я бросилась обратно к Уолли Элмларк, на сей раз с важным заданием: Дэвид хотел изгнать беса.
Лос-Анджелесская православная церковь сделала бы это для нас – там был священник, готовый к такого рода услугам, как сказали мне тамошние люди, – но Дэвид не захотел. Никаких посторонних, сказал он. Так мы и остались в более чем интересную ночку всего лишь с инструкциями Уолли и книжками, талисманами и прочими голливудскими оккультными побрякушками стоимостью в несколько сотен долларов.
Я говорю “мы”, однако в главных событиях я не участвовала: моя задача, заключавшаяся в том, чтобы купить ему всю необходимую парафеналию во внешнем мире, куда он боялся и нос показать, была выполнена. Теперь я осталась просто наблюдателем. А нужное активное содействие ему должны были оказывать те подхалимы и кок-шлюхи, которые подвернулись под руку в эту ночь.
И вот он стоял, затравленный и готовый на все; подобающие книжки и безделушки разложены на большом старинном аналое, необходимые мегадорожки кокаина высыпаны на бильярдном столе рядом с ним; все приготовлено. Я позволила себе заметить, что перед лицом неприятеля, с которым он, по его мнению, должен столкнуться, ему бы лучше не обдалбываться в дым, но это прозвучало ни к селу ни к городу. Если бы его взгляд мог убить, я бы точно была убита на месте.
Служба началась, и, хотя я не имела ни малейшего представления, что в ней говорилось, и на каком языке она произносилась, да и вообще сомневалась в эффективности действа, каждые несколько минут прерываемого неожиданной рысцой по направлению к бильярдному столу, сопровождавшейся громкими пылесосными звуками, я все же не могла справиться с овладевшим мной странным леденящим чувством, пока Дэвид продолжал бубнить монотонным голосом.
Нет никакого окольного пути сказать об этом, так что я скажу прямо. В какой-то момент ритуала бассейн начал кипеть. Очень сильно, лучше даже сказать, бурлить, причем никакие воздушные фильтры такого вызвать не могли.
Поскольку Дэвид взирал на это в полном ужасе, я постаралась казаться беспечной: “Ну вот, дорогой, какой ты умный, ведь, кажется, сработало. Что-то изменилось, верно?” Но я не могла продолжать в том же духе. Это было очень, очень странно: даже после всех недавних моих впечатлений я с трудом могла поверить собственным глазам.
Так что я сама подкрепилась солидной дорожкой с бильярдного стола (моя новая политика: не слишком давить на Дэвида, облегчая свое порицание небольшой понюшкой тут и там), и это, похоже, прогнало из моего мозга испарения страха, которые уже готовы были затопить меня. Я решила вмешаться.
Я обогнула дом, бросая взгляд из всех стеклянных дверей, из каждой комнаты, чтобы рассмотреть всю эту безумную штуку под разными углами. Но ничто не изменилось; бассейн абсолютно точно бурлил какой-то энергией, и этому не находилось никаких физических объяснений.
Минут через пятнадцать – к этому времени Дэвид успел вдохнуть еще один грамм кокаина и довести до конца свои ритуальные песнопения – вода начала успокаиваться. Вскоре это снова стал обычный внутренний голливудский бассейн.
Я не сводила с него глаз в течение минут сорока, но ничего необычного не происходило, так что, с сердцем ушедшим в пятки, я открыла одну из стеклянных дверей и, игнорируя Дэвидовские панические вопли, подошла к краю бассейна и заглянула внутрь.
Я увидела то, что я увидела. И ничто это не изменит. На дне бассейна лежала огромная тень или пятно, которого там не было до начала церемонии. Оно походило по форме на какого-то адского зверя; оно напомнило мне тех мучительно изломанных в молчаливом крике химер на крышах средневековых соборов. Оно было безобразно и шокирующе; оно напугало меня.
Я отошла от края, чувствуя себя очень странно, направилась через вход к Дэвиду и рассказала ему о том, что увидела, стараясь звучать равнодушно, но не слишком в этом преуспела. Он так побледнел, что я подумала, сейчас он умрет на месте, но он умудрился оправиться, остаться с нами и даже оживиться настолько, чтобы провести остаток ночи за дальнейшим приемом кока. Впрочем, к бассейну он и близко не подходил.
До сих пор не знаю, что и подумать об этой ночи. Она полностью идет вразрез с моим прагматизмом и повседневной верой в цельность “нормального” мира и очень смущает меня. Что мне больше всего докучает, так это то, что если вы назовете это пятно клеймом Сатаны, то я не смогу с вами спорить.
(...)
Берлин для него олицетворял еще один его пунктик: немецких художников-экспрессионистов и мистическую подоплеку нацистской культуры. Впервые я услышала как он обсуждал всю эту мрачную нацистскую преисподнюю с Лу Ридом и Игги Попом, когда те приехали в Лондон. С тех пор, как будто, она все сильнее завоевывала его воображение.
Он вовсе не был, как это выставила английская бульварная пресса, влюблен в тупые, упрощенческие расистские аспекты фашистской идеологии, и он был в полном бешенстве, когда одна лондонская газета напечатала его снимок с поднятой в предполагаемом фашистском приветствии рукой на вокзале Виктория при его возвращении из Берлина в Лондон. Он объяснил, что фотограф подловил его на пол-пути этого жеста, и отрекся от нацизма в целом и от одной фразы, которую он, якобы, изрек, в частности: “Я верю, что Британия может толко выиграть от правления фашистского лидера. Ведь фашизм, в конце концов, это просто разновидность национализма.”
Не думаю, чтобы он мог купиться на расхожую “дегенартов – в газовые камеры”-версию философии “господствующей расы”. Думаю, во-первых, он хотел просто поднять бучу, а во-вторых, как он сам это объяснил, его интересовала “мифология... Артуровского периода и магическая сторона всей этой наци-кампании”. Вот это звучит похоже на того Дэвида, которого я знала. Кстати, он же сам впоследствии заметил: “Я тогда был совершенно вне себя, окончательно спятил.”


! Талантливый мальчик, успешный поп альбом, менеджер тайный гей, по слухам любитель заниматься сексом в эсэсовской форме. В рок музыку Боуи пришёл с ясной комерческой задачей сделать из неё театр в духе Уорхолла. Двух основных конкурентов из Уорхоловской тусовки, Лу Рида и Игги, он попросту переманил на свою сторону, став их продюссером и всячески поддерживая. Умный, холодный, расчётливый человек. Пока не поехал к концу семидесятых от кокаина. Первые два альбома берлинской трилогии - это же просто жуткие в своём холоде и паранойе вещи.

! Начать советую с психоделического Space Oddity, потом хороший глэм период, умный и тяжёлый. The Man Who Sold the World, Hunky Dory, The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars. Середина семидесятых не очень, в принципе, но потом его начинает крыть на кокаине и оккульте, начиная с великого Station to Station. Абсолютный маст-хэв - берлинские альбомы, особенно Low и "Heroes" смесь пост-панка с эмбиентом и краутом до формального появления пост-панка и эмбиента. К третьему альбому он уже в себя пришёл. Из позднего советуем индустриально-киберпанковский Outside и по хорошему мрачный Heathen. Ну и последние два альбома, конечно.